Чужая судьба


Говорят, история не терпит сослагательного наклонения. А еще у неё нет сострадания к слабым и сочувствия к уставшим и не дошедшим до победного конца. Рассказ «Чужая судьба» – это краткий миг, когда из портретов и памятников шагает навстречу один из самых загадочных и неоднозначно оцененных императоров государства российского Павел Первый, живой человек, прячущий свое одиночество под военным мундиром и короной самодержца.
Дорогие читатели.
Если у вас появится желание купить электронную версию сборника моих рассказов, то вам сюда:
https://ridero.ru/books/khorosho_kogda_ty_solnce/
Рассказы в каждом сборнике объединены одной темой, и в каждом есть произведения, не размещённые на сайте. Маленький бонус для самых активных читателей.
Приятного прочтения.

Ветер рвал низкие свинцовые тучи в небе над Петербургом, набрасываясь на них с яростью раз за разом. Сыпал не то дождь, не то снег, воздух был мокрым, промозглая сырость пробиралась под плащи и камзолы, под ткань и меха, заставляя вздрагивать и ёжиться.

Собор Петропавловской крепости, казалось, продувался ветром насквозь. Не спасало даже огромное скопление людей. На лицах присутствующих держалось приличествующее случаю выражение скорби, дамы прикладывали платочки к глазам, мужчины прятали лица в воротники шуб. И только один человек смотрел прямо перед собой, не опуская глаз, и не изображая печали, которой на самом деле не испытывал. И не замечал пронизывающего холода. На его невысокую фигуру с по-военному гордой осанкой косились с почтением и некоторым страхом. Слишком уж отстраненное выражение лица было у этого человека. Впрочем, обращаться к нему в такой момент никто не решался.

Император Павел Первый стоял в окружении ближайших придворных и смотрел на усыпальницу семьи Романовых. Ещё час, и здесь появятся две новые плиты с именами его матери, Екатерины Второй, и отца, Петра Третьего. Мысли его, однако, были далеко отсюда. Целиком и полностью он был в прошлом, в воспоминаниях, словно в последний раз перебирал страницы книги детства, юности, молодости. Мать, отец... Перелистать до конца, закрыть тяжёлый переплет и бросить туда же, вниз, куда опускают украшенные гробы. И той же могильной плитой придавить, чтоб не возвращались.

Лицо отца он помнил смутно. Когда Павел пытался представить его, в голове всплывали то смазанные тонкие черты, то смех, то визгливый голос, тараторящий что-то непонятное для мальчика. Отец, как казалось маленькому Павлу, всё время куда-то спешил, разговаривал сразу с несколькими придворными, командовал непременно присутствующей при нем, без умолку лаявшей крошечной собачонкой. И производил столько шума, суеты и беготни вокруг себя, что Павел терялся и всеми возможными способами пытался избежать вовлечения в этот сумасшедший круговорот.

Зато Павел хорошо помнил мать. Слишком хорошо. Казалось, её холодный, внимательный взгляд навсегда отпечатался в его душе. Внимательный, изучающий, становившийся с годами всё более презрительным. Когда она пристально разглядывала сына, Павел чувствовал, как медленно и неотвратимо начинают дрожать колени, не то от волнения, не то от гнева. Он знал, мать считает его слабаком, неспособным управлять и повелевать, а, значит, недостойным императорского трона. Ей никогда не было интересно, чём он живет и дышит. В детстве Павел часто не спал ночами, думая о матери, так редко и неохотно его навещавшей. Тонкими детскими пальчиками трогал свои щеки, там же, где касались их красивые женские пальцы, унизанные кольцами, слышал её полный непонятной тоски и легкого отчуждения голос. И всё думал, думал, думал. Почему? Почему его не любят? Почему его бросают? Почему от него все уходят? Сначала царственная бабушка, в покоях которой он провел первые годы жизни. Затем заботливые мамушки и нянюшки, хлопочущие над ним, как наседки, но ласковые, добрые, балующие маленького наследника престола. Их выдворил из окружения Павла новый учитель, Бехтеев, принесший в жизнь мальчика учебу и дисциплину. Но и он надолго не задержался, сменившись другим наставником. А родителей никогда не было рядом. Занятые своей жизнью, они не интересовались сыном, и мальчик все пытался понять, в чем он виноват, чем он не угодил маменьке и папеньке. Но ответа не находилось, и он ворочался всю ночь с боку на бок, не в силах уснуть. А поутру капризничал и плакал, злился на нянюшек, кричал и топал ногами, тёр кулачками глаза, сам не понимая муторной, тревожной обиды, наполняющей душу. Понимающие не больше ребенка нянюшки и мамушки задабривали мальчика, как могли, сюсюкали, крестились сами и крестили его и поминутно окропляли вещи и постель Павла святой водой, считая это лучшим лекарством от нервозности и впечатлительности своего подопечного.

Лица, лица, лица мелькали перед глазами. И только одного не было среди них. Лица отца.

Голоса певчих взлетели под купол собора, ударились об него звонкой чистой волной и рассыпались звенящими искрами. Павел вздохнул. Он любил пение церковного хора, старался присутствовать на службах так часто, как позволяли дела. Он был глубоко набожным и прививал набожность всей своей семье, жене, детям. Это помогало сохранить какое-то подобие чистоты и правильности в собственной душе, отвлечься от постоянной обиды на весь мир. Но сегодня даже заупокойная служба казалась ему невыносимо долгой. Она тянулась и тянулась, вытягивала из него жилы. Павлу хотелось крикнуть: «Скорее! Ну скорее же!» Нельзя. Нужно терпеть.

Певчие снова возвысили голоса, и они поднялись высоко-высоко, стремясь, кажется в самое серое небо. Они завораживали, отвлекали от происходящего, затягивали в отрешенность и отсутствие печалей. И, вслед за ними, заклубились, закружились, поднялись новые воспоминания в душе Павла. Они наполняли сердце тоской и холодом, переплетались, свивались в кольца и вспыхивали под веками цветными пятнами. Казались реальными запахи и звуки, принесённые ими, будто и не было стены прошедших лет между сегодняшним днем и теми, далёкими днями. …

Раннее летнее утро, едва-едва окрашенные рассветным золотом улицы Петербурга тихи и пустынны. Тихо и в покоях маленького цесаревича.

- Ваше Высочество, извольте просыпаться!

В мягкую домашнюю тишину врывается хлопанье дверей и резкий громкий голос. Остатки сна, вздрагивая, разлетаются по комнате, испуганно прячутся по углам, таятся под кроватью. Павел трёт глаза и удивленно спрашивает возбуждённо шагающего по покоям учителя, Никиту Ивановича.

- Что случилось?

- Некогда, Ваше Высочество, некогда.

Он ещё что-то бормочет себе под нос, потом решительно подхватывает наследника на руки.

- Идемте, Ваше Высочество. Нам велено прибыть как можно скорее.

- Кем велено? Папенькой? Никита Иванович, а как же одеться?

Но тот не слушает. Во дворе ждёт карета. Панин невежливо забрасывает Павла внутрь и прыгает следом. Нетерпеливо переступающие лошади тут же трогают с места.

Павел никогда не забудет ту поездку. Прохладный утренний ветер вызывал невольную дрожь. Усиливалась она от нарастающего с каждой минутой страха. Никита Иванович сидел рядом, не разговаривал и лишь бормотал себе под нос что-то. В этом бормотания Павел иногда различал слова: российский престол, погубила, что теперь с сыном сделает, лихие времена. И от этого становилось ещё страшнее. Кучер нахлёстывал лошадей. Карета подпрыгивала на ухабах, и мальчик больно ударялся плечом о дверцу, но не замечал этого.

Затем были дворец, толпы придворных и военных. Вокруг царили сумятица и суета. Мать, встретившая их с Паниным в дверях.

- Наконец-то! - сказала она и ухватила Павла за плечи, резко притянула к себе. Глаза её горели огнём, щёки пылали, руки нервно подрагивали. Павел беспомощно глянул на Никиту Ивановича. Тот был ближе и знакомей, чем мать, с ним мальчик проводил больше времени и больше заботы видел от него, чем от матери. А сейчас особенно нуждался в его помощи и поддержке. Мать казалась ему грозной и всевластной. Хотелось сбросить её руку с плеч, но он не посмел.

- Идем же, - потянула его за собой Екатерина. Павел ещё раз посмотрел на молчавшего Панина и заторопился вслед за матерью, не поспевая приноровиться к её быстрым решительным шагам.

Балкон дворца. Распахнутая дверь и бьющее в глаза солнце. Пальцы матери, крепко стискивающие его плечо.

- Пусть они увидят тебя, - прошептала она. – Покажись им.

Она подхватила его на руки и шагнула вперед. Тишина под балконом натянулась, как струна, страшная, звонкая, невыносимая. Натянулась, зазвенела, завибрировала и лопнула оглушительным ревом толпы:

- Да здравствует императрица! Да здравствует цесаревич!

Сердце Павла ухнуло куда-то вниз, в эту огромную беснующуюся толпу, многоликую, многоногую, многоцветную. Закружилась голова, и мальчику показалось, что он вот-вот упадёт в обморок. Солнце слепило, и всё вокруг танцевало перед глазами радужными сполохами. Все звуки сливались в ужасный, бьющий по ушам гул. Он слышал только тяжёлое дыхание матери. Потом она прошептала:

- Да будет так! Да здравствует российская императрица Екатерина Алексеевна!

В мелькании бессвязных обрывочных мыслей пронеслась одна, простая и короткая: «А я? Что будет теперь со мной?»

Вспомнились все слова Никиты Ивановича, намёки добросердечных придворных, подслушанные шепотки и шушуканья. Маленький Павел испугался. Испугался до нервного озноба. Ему вдруг пришло в голову, что вот сейчас мать шагнет к краю балкона и бросит его вниз, в пасть этого страшного, воющего и рычащего зверя по имени толпа. Он судорожно вцепился в неё обеими руками и зажмурился.

- Отпусти, больно, - рассеянно пробормотала мать и поставила его на каменные плиты балкона рядом с собой. Он ухватился за её платье, но она, казалось, уже забыла о сыне.

Павел стоял, молча смотрел вниз, слушал приветственные крики и больше всего на свете хотел убежать отсюда. Куда угодно, лишь бы подальше. Годы спустя он понял, что именно в эти страшные, растянутые, казалось, на века, мгновения, под ярким июньским солнцем умирало его детство. Больше он не был ребенком. Отныне он был наследником российского престола, надеждой и разменной монетой, пешкой на доске и последним рыцарем, объектом и предметом внимания миллионов глаз. Никогда больше он не будет принадлежать самому себе, и решать сам за себя.

За спиной кто-то тихонько, едва слышно, кашлянул, и Павел, вздрогнув, очнулся от вновь и вновь переживаемого прошлого. Выпрямился ещё старательнее, поднял повыше подбородок. Ему всё время казалось, что его рассматривают исподтишка и судачат о том, как он себя ведёт. Глупость. Теперь он может вести себя как угодно. Ну, или почти как угодно. И всё равно, лучше было бы остаться здесь одному, без этих пристальных взглядов. Иногда ему жаль, что Бог не дал родиться в обыкновенной семье. И ещё убрать бы этот проклятый ветер, до костей же пробирает. И воздух, сырой и противный, кажется, не дышишь им, а глотаешь его. Завтра проснется с саднящим горлом и выматывающим кашлем.

Хорошим здоровьем Павел никогда не отличался. А сегодня он чувствовал себя особенно отвратительно. Голова болела, дышать было трудно, сердце колотилось где-то в горле. Он не спал всю предыдущую ночь. Вышагивал взад-вперед по пустому темному кабинету, ещё совсем недавно принадлежавшему матери. Огромный резной стол у окна был завален бумагами, книгами, перьями, среди них пряталась одинокая чернильница. Павел сидел над документами до поздней ночи, потом понял, что буквы у него перед глазами сливаются в темные кривые полосы, и оставил бумаги в покое. Усталость обнимала за плечи тяжелым темным плащом, но спать не хотелось. Мысли никак не собирались в единое целое, и Павел тщетно пытался раз за разом привести их в порядок и наконец осознать всё произошедшее.

Он – император. Не верилось, что это когда-нибудь случится. Давно растаяли все юношеские мечты о прекрасном правлении, о принесенной народу российскому пользе, о славе и поклонении ему, великому государю-самодержцу. Давно расстался он с иллюзиями о чести и долге, о гордости и безупречности царской фамилии. Всё это глупости. Сказки, рассказанные на ночь маленькому ребёнку. На самом деле здесь царят предательство и обман, здесь ничего не значит человеческая жизнь в борьбе за корону и скипетр. Особенно его, Павла, жизнь. Его растоптали, смяли, сбросили со счетов, загнали

в Гатчину. Никогда и ничего не значили его собственные стремления и интересы. Мать более тридцати лет вдалбливала ему в голову, что он ничтожество, что он не способен управлять государством, что он слабоволен и глуп. Павел молчал. И ждал. Ждал, когда придет время. Он ещё станет правителем, и всё в его жизни изменится. А годы шли, ничего не менялось. Выбраться из-под железной руки Екатерины было невозможно. Надежда было возродилась в последние годы, когда стало ясно, что матери остается недолго. Но тут же рухнула, придавленная новыми ужасными слухами – престол отойдет к Александру, сыну Павла, воспитанному царственной бабушкой. Павел мучился обидой и страхом, отчаяние плескалось у самого горла. Он потерял сон и аппетит, и снова, как в детстве, панически не отпускала мысль: «Что же теперь будет со мной?» Павел знал, что передать престол в обход него не так-то просто, что он сделает всё, чтобы этого избежать, что найдутся люди, которые помогут и поддержат. Но всё равно не верил, что получится. Мать хитра, она умеет добиваться своего. Он боялся её, даже такую, старую, больную женщину, удерживающую власть в морщинистых полных руках. Он не верил, что её гнёт над ним когда-нибудь закончится. И вот...

Он шагал и шагал по кабинету прошлой ночью и думал, думал о том, что делать дальше. В груди тугими кольцами скручивалась чёрная пустота. Павел надеялся, что она исчезнет после похорон. Он закончит дело, отдаст последний долг и примется за правление с новыми силами. Они появятся, обязательно, вот стоит только закончить начатое. После похорон будет легче.

Сейчас эта мысль стала навязчивой. Павел поплотнее запахнул плащ и искоса глянул на стоящих за спиной ближайших придворных. Голова болела все сильнее. «Слягу с припадком, точно слягу. Нельзя так», - как-то отстраненно подумал он, словно о чужом человеке. Хорошо, что никто не видит его лица, он понимал, что на нём нет приличествующей событию печали. Он не мог сосредоточиться. Настоящее расплывалось как туман, под напором картин прошлого, и остановить их поток было невозможно.

Холод пробирал до костей. Казалось, он поднимался от ледяных каменных плит под ногами, полз вверх, по позвоночнику, замораживал сердце. Павел чувствовал, что устал. Очень устал и замерз. Хотелось, чтобы эта церемония закончилась как можно скорее, опустили бы уже гробы под могильные плиты, затихли бы песнопения, отдававшиеся болезненным звоном в голове, всё закончилось бы и унялись бы эти холод и пустота. Но действо всё тянулось и тянулось, словно пытка.

Он искоса оглядел присутствующих. Неужели только ему так хочется бежать отсюда? Взгляд зацепился за бледное лицо сына. Тот, не отрываясь, наблюдал за гробом вырастившей его бабушки, в глазах блестели невыплаканные слёзы. Конечно, этому она тоже дороже, чем Павел, родной отец. Всем, всем он безразличен. Или противен. Он знает это. Павел отвернулся. И никогда уже не будет нужен. Неважно. Надо думать о том, что он теперь император российский, о том, что предстоит делать. Только почему не вспоминается ни один грандиозный план, которыми он так болел, которые мечтал воплотить в реальность, как только представится возможность? Теперь, наконец, всё в его руках. Почему же ничего, кроме царапающих душу до крови воспоминаний, не приходит на ум?

Страх перед матерью рос и крепчал с годами. Взлелеянный чужой ненавистью, вскормленный чужой злобой, он плескался липкими чёрными волнами где-то внутри при каждой встрече с ней.

- Обошла она Вас, Ваше Высочество, - шептали завистники. – Обошла, престол Ваш по праву-то. А теперь не отдаст, никак не отдаст. А то и погубит вас, чтоб не отдавать. Ох, погубит.

Умело сотворенная чужими руками обида становилась своей, и Павел злился на мать. Как она могла? А если действительно прикажет убить его, как приказала убить отца, чтобы править самой?

- Убила Вашего батюшку, как есть убила, Ваше Высочество, - слышал он день ото дня шепот. – Убила. Берегитесь, Ваше Высочество, да знайте, что у Вас есть надежные друзья. Не забудьте о нас, когда на престол-то взойдете.

Да плевать мальчику было на друзей. Ему было страшно. И одиноко, очень одиноко. Наверное, тогда и стал складываться образ погибшего отца. Павлу казалось, что сохранившиеся у него воспоминания о Петре самые добрые, самые тёплые и хорошие. Неважно, что он почти ничего не помнил. Яркости и жизни образу отца добавляли чужие рассказы. Павел верил им, как верил и другим словам, и эти слова становились его собственными. Нужно было верить хоть во что-то, без веры было совсем тошно.

Годы шли, Павел, встречаясь с матерью, всё чаще и чаще ловил на себе её испытующий пристальный взгляд, от которого мурашки бежали по коже. Он боялся его не меньше, чем её громкого, резкого голоса, стремительных движений и неукротимой решительности. Она не раздумывала над принятием решений ни минуты. Обучение Павла, присутствие его на приемах или отъезд в его резиденцию, его поведение и участие в делах государственных – всё решалось Екатериной и не оспаривалось никем. Павел злился, нервничал, но сделать ничего не мог. И даже не пытался. Страшно было, не хотелось оказываться снова под прицелом этих холодных глаз и кожей чувствовать исходящую от матери брезгливость пополам с разочарованием. Он и так знал, что она о нём думает, не хотелось слушать это, облечённым в слова.

Когда мать сообщила ему о его женитьбе, он всё же не выдержал.

- Вам не кажется, матушка, что было бы лучше, если бы я сам сначала выбрал себе невесту? - Спросил он, входя без приглашения в её кабинет, Екатерина оторвала взгляд от бумаг.

- Здесь не идет речь о любви, здесь политика, сын мой, - отозвалась она равнодушно. – Твоя невеста – это залог мира между государствами.

- Я её даже не видел, - сказал Павел.

- Обыкновенная, - пожала плечами Екатерина. – Руки, ноги, голова. С лица воду не пить.

- Матушка..., - начал было Павел, но Екатерина вдруг резко, раздражённо оборвала его:

- Ну, хватит! Приедет она сюда через месяц, окрестим её, как положено, да под венец. И не спорь.

- Отец никогда так не поступил бы со мной, - сказал Павел. Мать снова глянула на него, теперь уже с некоторым интересом.

- Отец? - Протянула она. И ещё раз задумчиво повторила:

- Отец...

Павел молчал. Екатерина встала из-за стола, подошла к окну, посмотрела в него. Потом обернулась и произнесла:

- Я понимаю, мёртвые всегда в лучшем положении, чем живые. Они не совершают ошибок, не отвечают за свои дела и не вызывают такого неприятия. Но ты не представляешь, какой бедой для России стал бы твой отец, останься он на престоле. Что бы ты ни думал обо мне, ты обязан, прежде всего, думать о России. Ты сын русского народа, ты будущий государь.

Она замолчала. Молчал и Павел, глядя в пол. Мать вздохнула, села обратно за огромный письменный стол и принялась что-то писать. Затем сказала спокойно, не отрываясь от работы:

- После свадьбы переедете в Гатчину. Я дарю вам имение там, живите и радуйтесь.

Павел вышел и, не сдержавшись, хлопнул дверью.

Он не знал, когда к нему пришло решение короновать отца после смерти. Зато помнил изумленные взгляды, которыми наградили его окружающие, когда он сообщил о своём решении.

- Но зачем, Ваше Величество? - спросил кто-то, самый смелый.

Павел вздернул подбородок и отчеканил:

- Я – сын великого императора Петра Третьего. Я уважаю своего отца и намерен исправить оплошность судьбы, не успевшей возложить корону на его мудрую голову. Вы все прекрасно знаете, что этому помешали лишь нелепые и трагические обстоятельства.

Ему в ответ почтительно кланялись. И молчали. Ну да, как же, кто полезет перечить императору и самодержцу. Даже если считают его не совсем нормальным.

Павлу же эта коронация казалась очень важной. Едва ли не главным поступком, который следовало совершить как можно скорее. Восстановит отца в правах, восстановит его, Павла в своем праве на престол. Он – сын российского императора, а не императрицы. Он коронует отца, наведёт таким образом порядок в престолонаследии и отдаст последний сыновний долг. Это единственное, что он может сделать. А затем похоронит обоих родителей и велит указать на плитах одну и ту же дату смерти. Вычеркнет таким образом все годы правления матери и собственного страха из русской истории. Пусть теперь всё будет так, как он всегда хотел.

Он припомнил прошедшую несколько дней назад церемонию коронации. Дул точно такой же, как сегодня, пронизывающий ветер. Павел вспомнил идущих за гробом отца врагов и мстительно улыбнулся. Ещё один штрих, то, что хотелось ему сделать многие годы. Пусть люди, погубившие его отца, теперь поклонятся ему и воздадут почести, которых лишили его много лет назад. Нет, он не даст им уйти безнаказанными. Пусть унизятся, пусть запомнят этот день.

В церкви Павел взял дело в свои руки. Он предвкушал этот момент и несколько побаивался его. Такого до него не делал никто. Он – первый сын, коронующий отца. Назло всем, назло матери, назло насмешливой судьбе, с которой не в силах бороться по-другому. Множество глаз следили за ним. Какие-то с тревогой, какие-то с недоумением, какие-то с неприкрытым злорадством. Такие словно бы говорили: «Так их, так, не жалей никого».

Он не жалел. Не было в душе жалости ни к кому, даже к себе. Выгорело всё, покрылось серым пеплом за годы и годы бушующих пожаров. Закончились они, затих огонь, и теперь больше ничего не шевелило это пепелище.

Павлу почему-то казалось, что будет непросто шагать к царским вратам под пристальным вниманием. Но ноги не тяжелели, и не покидала уверенность, что он всё делает правильно. Правильно и своевременно. Не будет другого шанса покончить с тяжёлым грузом, висящим, как камень, на душе многие годы. Вступая во врата, он испытал странное облегчение, будто перешагнул последнюю черту, после которой уже нельзя повернуть назад. Теперь остается только идти вперёд, и будь что будет.

Путь назад был короче. Павел, чеканя шаг и неестественно выпрямив спину, вернулся к гробу отца, молча снял императорскую корону и возложил на гроб. По толпе присутствующих пронесся неслышный вздох. Павел дернул уголком губ в незаметной, переполненной горечью, улыбке. Пусть смотрят. Пусть вздыхают. Никто не посмеет ничего сказать. Он – император, государь, и отныне он решает, что им всем делать и говорить. Он вдруг перехватил полный покорной злой тоски взгляд Орлова-Чесменского, и теперь невидимая глазам окружающих улыбка стала торжествующей. И этот, в прошлом герой и любимец двора, а теперь дряхлый кривой старик с трясущимися руками, теперь слова против не скажет. Не посмеет. Даже он.

Павел отвернулся и сделал вид, что читает про себя молитву вместе с остальными. Он знал, что достижение всего, о чём он мечтал, дастся нелегко. Но и отступать было нельзя. Настоящий правитель не отступает, не сомневается в себе и не позволяет сделать этого другим. Теперь каждый день будет новым сражением за престол, представлением доказательств, что он может и умеет править. Теперь это его жизнь. И придётся помнить, что, как и у отца, она может оборваться в любой миг, и неизвестно, кто решится поднять руку на государя.

И снова картинка, яркая, отчетливая, переполненная подробностями. Словно вчера это было. Кажется, до сих пор от нарезанной на толстые пласты духоты того вечера кружится голова. Дворец в Вене освещен мириадами огней, повсюду звучат весёлые

мелодии, приглашённые музыканты стараются играть погромче. Раздаются смех и голоса, мелькают яркими цветными пятнами наряды придворных. Павел стоит в окружении весёлых и льстивых улыбок и внимательных взглядов. Никуда не скрыться от этой цепкой, недоброжелательной внимательности, не удерживающейся за ширмами растянутых губ и приветливых речей. Как же, приём в честь наследника российской короны, о правах наследования и шансах восхода на престол которого давно судачит вся Европа. Никто не хочет упустить случая посмотреть на последнего рыцаря Европы, на сына самой Екатерины Великой и оценить, так ли он велик и грозен, как и его мать. Сравнение, опять сравнение. И опять не в его пользу. Он знал это, чувствовал, как спотыкаются и тут же растекаются дымкой разочарования об него чужие взгляды. Чувствовал и злился. На то, что приехал, на то, что встретил тут то же самое, от чего устал дома, в России, на то, что приходится улыбаться и держать спину, хотя больше всего хотелось отправиться в свои покои и выспаться. На то, что разочаровался так же сильно, как и присутствующие здесь. Он надеялся найти понимание, найти единомышленников, пусть и боящихся набирающей силу России, пусть и мечтающих насолить его матери. Он был на всё согласен, лишь бы эти единомышленники видели в нём, Павле, личность, человека, прислушивались к его словам, верили, что он не пустое место. Всё зря. Здесь та же политика, неторопливо и равнодушно укладывающая живых людей под колеса истории.

Он отвернулся и посмотрел вглубь сада. Ночь уже топила в густой синеве аллеи огромного дворцового парка, тени под деревьями превратились в непроглядные сгустки мрака. Дворец, подсвеченный огнями, напоминал костёр в ночном лесу, большой и опасный. Он переливался, гудел пламенем голосов и музыки, шагов, журчания фонтанов. Павел вздрогнул, когда его из задумчивости вывело осторожное прикосновение к плечу. Он обернулся, и стоящий сзади человек склонился в глубоком поклоне.

- Ваше Высочество, простите, что нарушаю Ваши размышления, но прибыли актеры. В Вашу честь устраивается представление.

- Да-да, представление, - Павел потёр лоб, только сейчас заметив, что окружающие молча наблюдают за ним. Опять это невыносимое внимание. Он раздражённо передёрнул плечами, но тут же взял себя в руки, улыбнулся вежливо и кивнул.

- Конечно. С удовольствием посмотрю представление. Я слышал, играть будет сам Брокман, величайший актер нашего времени?

- Да, Ваше Высочество, - тут же защебетали вокруг него. – Сам Брокман. Ах, он восхитителен! Вы сами в этом убедитесь!

Несколько минут неторопливого движения по мощёному камнями двору перед дворцом и вот, он уже сидит перед изумительно украшенной сценой. Вокруг рассаживаются дамы в пышных платьях и кавалеры в расшитых камзолах. Павел незаметно морщится от мучающей его, несмотря на ночь, духоты. Дышать просто невозможно. Ни малейшего ветерка, не помогают и бесконечные фонтаны в парке.

Музыка стихла в один миг, словно все музыканты разом уснули и уронили свои инструменты. На сцену вышел нарядно одетый человек и принялся что-то нараспев говорить. Кажется, представлял актеров, превозносил публику или восхвалял прекраснодушного императора Иосифа, позволившего им, жалким служителям Мельпомены, представит сегодня их высочайшему вниманию... Павел не слушал.

Его внимание привлек невысокий темноволосый человек в глубине сцены, за спиной у говорящего сейчас. В нём не было ничего необычного, кроме того, что он тоже внимательно разглядывал Павла. И в его ясных, чистых глазах не было ни насмешки, ни недоброжелательности, ни неприятного, препарирующего любопытства, которое вызывало у Павла озноб. Он смотрел просто и спокойно, без смущения и подобострастия. Заметив ответный внимательный взгляд, он улыбнулся и почтительно склонил голову.

- Кто это? - спросил Павел, наклоняясь к сидевшему рядом разнаряженному придворному, кажется, какому-то родственнику императора Австрии, и кивком указывая на улыбающегося человека.

- Брокман, - сообщил тот. – Знаменитый Брокман. Вы знаете, что император Иосиф пригласил его играть сюда из Гамбурга? Император уверен, что такой талант должен принадлежать королевскому двору.

- Вот как, - вежливо отозвался Павел, разглядывая тонкое приятное лицо актёра.

Придворный начал было говорить, но умолк, заметив, что Брокман поднялся, легко шагнул к до сих пор вещающему человеку в ярком камзоле, тронул его за локоть. Тот бросил на него короткий взгляд и торопливо заговорил про сегодняшнее представление.

- Позвольте представить Вашему вниманию, милостивые дамы и господа, спектакль по произведению великого английского писателя Вильяма Шекспира «Принц Гамлет».

Брокман ещё раз коснулся его рукава. Павел видел, что актер хмурится.

Говорящий заторопился сильнее.

- Принца датского Гамлета представит вам Иоганн Брокман.

Брокман резко взмахнул рукой, выпуская расшитый рукав, шагнул вперёд и красивым глубоким голосом сказал:

- Прошу Вас о снисхождении, милостивые государи. Представления сегодня не будет.

Недоумённая и напряженная тишина упала на вымощенный каменными плитами двор, словно тяжёлая ткань. Замерла в неподвижности даже сама ночь. Казалось, слышно было, как дышит в ожидании ветерка поникшая листва деревьев в парке. Спустя пару мгновений кто-то кашлянул, кто-то обменялся взглядами. Кто-то возмущённо забормотал себе под нос. Стоящий на сцене человек растерянно открыл и закрыл рот. Брокман молчал. Он стоял, опустив руки вдоль тела, и вся его фигура дышала спокойствием и уверенностью. Павел вдруг подумал, что этот человек точно знает, что делает.

- Что за безобразие? - раздался возмущенный голос. – Вам не кажется, что Вы злоупотребляете нашим терпением? Прекратите шутить и начинайте представление!

Брокман молчал. Ему явно не хотелось перекрикивать нарастающий гул голосов. Да, он человек необыкновенной смелости, мелькнуло в голове у Павла. Этот человек нравился ему всё больше и больше.

- Начинайте представление! - снова потребовали у Брокмана. Переминающийся рядом с ним с ноги на ногу человек в камзоле, явно испуганный и не знающий, что делать, рванулся было вперёд, но Брокман удержал его. Все смолкли в ожидании.

- Если не будет представления, не будет и оплаты, - сурово сказал приближённый к австрийскому императору придворный. – Вы лишитесь всех милостей, и никто уже не вспомнит о Вашем так называемом таланте.

«Ему не страшно», - снова подумал Павел, чувствуя, как растёт в нём восхищение. Простому актёру не страшно отказаться играть пред лицом двух правителей. Он видел перед собой человека, для которого ничего не значили ни великосветская мишура, ни придворные интриги, ни недовольство публики. Он знал, что делает и верил в себя.

Брокман вскинул голову и поднял руку. Актер, знает, как привлечь внимание, как сделать эффектную паузу и заинтриговать зрителя. И пауза действительно получилась волнующей. Все затаили дыхание.

- Как Вам будет угодно, - сказал Брокман. - Но я не вправе представлять Вашему вниманию Гамлета, принца датского. Ведь тогда в зале их будет два.

Его ясные глаза уперлись прямо в Павла. А следом за ним и взгляды всех присутствующих. И только во взгляде Брокмана читалось сочувствие и уважение.

Павел поднялся со своего места. Медленно-медленно, словно преодолевая навалившуюся на плечи тяжесть. Затем, не отрывая глаз от лица Брокмана, шагнул вперёд, поднялся на сцену и остановился прямо перед ним. Поманил к себе придворного из своей свиты, наклонился, шепнул что-то одними губами. Тот судорожно зашарил по кармашкам камзола, выдернул откуда-то кошель. Павел раскрыл его и протянул Брокману.

- Это вместо Вашего вознаграждения за выступление, - сказал он, глядя в глаза актёру. - Вы заработали эти деньги своей честностью и бесстрашием.

Брокман взял кошель и поклонился.

- Благодарю Вас, Ваше Высочество, - тихо сказал он. И только сейчас Павел заметил, как подрагивают тонкие пальцы актёра. Он не был отчаянным безумцем, ему было страшно. И всё же он сделал то, что потребовала от него его честь.

Павел проглотил застрявший в горле холодный горький комок. Как жаль, что этот человек никогда не станет, не может стать его другом. Он кивнул, повернулся и зашагал обратно. Каким же коротким оказался путь от наследника российского престола до русского Гамлета. Удивительно коротким, всего несколько шагов...

Несбывшиеся друзья, неисполненные мечты, неродившиеся стихи... Вот так и жизнь прошла, вся мимо, вся чужая, не его. Павел поёжился и тоскливо подумал, что так холодно ему именно поэтому. Опускают сейчас могильную плиту не на родителей его, а на него самого и скрывается медленно в холодной темноте он, Павел, ещё живой, ещё думающий и чувствующий.

Сзади раздался невнятный шум. Павел отвлёкся от воспоминаний и попытался сосредоточиться.

Церемония подходила к концу. Украшенные гробы уже качались на верёвках, готовые нырнуть вниз, в сырую петербургскую землю. У Павла вдруг резко и мучительно заныло сердце. Скорее, ну скорее же. Пусть скорее закончится всё это. Пусть станет легче. Или не станет? Он постарался отогнать эту непрошеную мысль. До ломоты в мышцах тянуло прижать ладонь к сердцу, зажать мерзкую тянущую боль. Да уж, немолод уже. Жизнь действительно прошла. Мимо прошла. Успеет ли он теперь изменить хоть что-нибудь?

Два гроба мягко стукнулись о землю где-то бесконечно далеко внизу. Павел склонил голову. Ещё немного, и на место, уготовленное им на века, легли плиты. Как жирные каменные точки в двух бурных, одной длинной, другой короткой, но известных всей Европе жизнях. Неизбежный итог любой жизни.

После получаса скорбного перешёптывания, траурных лент и возложенных цветов, придворные медленно двинулись к выходу из Петропавловского собора. Семья Романовых находилась в круге почтительного и сочувственного отстранения, близко к ним никто не подходил.

Павел, шагающий впереди, глянул на жену и сыновей. Мария Фёдоровна аккуратно промакивала белоснежным платочком сухие глаза. Сыновья молчали, Александр сутулился, младшие рассматривали брусчатку под ногами. И здесь ложь. Ложь во имя приличия, во имя политики, во имя престола. Павел не выдержал. Он резко ускорил шаги, почти выбежал из собора и устремился к карете. Возле самой дверцы резко остановился, выдохнул и обернулся, поджидая засуетившихся сопровождающих. Взгляд его уперся в высокий шпиль, за который цеплялись тучи.

- Я сделал всё, что мог, - пробормотал он еле слышно. – Всё, что мог.

Чёрные кольца пустоты сжимались и разжимались внутри. Но теперь он знал – она никуда не денется. Она останется с ним навсегда. Пустота одиночества и бесполезности, пустота зря прожитых дней, пустота и холод страха, страха жить. И никакое действие не в силах избавить Павла от неё.

Подскочивший лакей распахнул дверцу кареты. Павел отвернулся и, ссутулившись, полез внутрь.

Ветер рвал в клочья свинцовые тучи, ползущие низко-низко над Петербургом. Ледяной не то дождь, не то снег сыпал маленькими хлёсткими ударами по головам и плечам людей. На дворе стояло 18 декабря 1796 года. Русскому Гамлету оставалось править чуть больше четырёх лет.

← Алёнушка↑ РассказыЗаяц →